Всю сознательную жизнь он охотился, жил и кормил семью охотой.

Геннадий Соловьев. Скотинник

Знакомый незнакомец

Писаны о Соловьеве и просто очерки, были попытки отразить его характер в подготовительных материалах к двум документальным фильмам. И все равно не могу избавиться от ощущения, что не сказал о своем друге и старшем товарище самого главного.

Прошло более сорока лет с момента нашего первого знакомства с Геннадием Соловьевым. Много прожито вместе, много пережито и радостей, и утрат, и, казалось бы, что еще нового можно узнать о человеке, которого, как тебе кажется, знаешь как облупленного. Но нет, не знаешь и сотой доли… И с каждым годом не устаешь ему удивляться и узнавать новое.

Божий дар

Прошлой осенью мы снимали о Геннадии Викторовиче еще один фильм. При подготовке к нему я попытался сформулировать нечто главное и объяснить прежде всего самому себе, что же побудило сказать о своем наставнике еще одно слово. Это главное прозвучало так: «Человек, талантливый во всех отношениях!» Действительно, есть непреложный закон Божьего дара: если дает Бог талант, то без привязки к какой-­то профессии, увлечению. Допустим, дарит основу: богатую и самостоятельную душевную хватку, а уж куда приложить — сам разберешься. Это как раз про Соловьева. И если считать приложением основы его дар таежный, промысловый, то вокруг него собралось целое семейство разновидностей: дар мастеровой, дар наставнический, дар слова. Да и сам Соловьев-­промысловик тут же расслаивается на Соловьева-­практика, Соловьева-­энциклопедию и Соловьева-­натуралиста. Его интересует все, что связано с промыслом, причем и в прикладном смысле, и в самом обобщенном, когда в голове и история промысла, и картина промысловой жизни в разных углах Сибири и Дальнего Востока. И, конечно, жизнь таежных обитателей сама по себе.

Охотник-натуралист

Некоторые охотники охотятся лишь ради заработка, ради выживания и делают это сколь честно, столь и механически: насторожил путики и проверяешь. Все, кроме соболя, уже не так важно, да и не особо интересно. Соловьева же всегда интересовало именно наблюдение за животными — в самом классическом смысле. Как он призывал молодых охотников тропить соболя, чтоб побольше узнать о его расписаниях, о кормежке и об отдыхе! Ведь мы соприкасаемся со зверем только через посредников: через ловушки или собаку! Что мы вообще о нем знаем!?

А как его восхищала охота на белку «по гайнам»! Когда белка идет «верхом» по направлению к гайну, а охотник по целому ряду косвенных подробностей, по снежку, ссыпавшемуся с веток, определяет направление ее движения.

Как его восхищала росомаха — самая ненавидимая охотниками животина, разоряющая путики. Как ее костерят охотники!

Охотник-этнограф

На енисейском языке «пакостить, безобразничать, разорять (зорить)» называется грезить. К поэтическим грезам это отношения не имеет «Росомага нагрезила — от падина!» — скажет охотник или его жена, переживающая за сожранных соболей. Написал «скажет» и осекся… Уже не скажет: уже ушли те старики, которые владели той фантастической и коренной русской речью, которая пришла на енисейские берега из-­за Камня, в которой сплелись и казачьи, и поморские говора, обрастя сибирскими словечками. С удивлением узнал, что вроде бы сибирское словечко «виска», означающее протоку, привычно употребляла казачка из Грозного — мать моего хорошего знакомого из Магадана.

По-­старинному таймень, горностай произносятся: тальмень, горносталь (какое-­то горно-­рудное название треста!). И, конечно, росомага. Так вот однажды росомага крепко почистила путик Геннадия Викторовича — часть соболей съела, а остальных закопала, и он ходил по следам и раскапывал ее «захоронки». И, несмотря на собственную досаду и богатейший набор, не уставал восхищаться силой, напором и красотой этого зверя.

Смекалка и умение

В сибирских поселках все мужики рукастые, а уж среди промысловиков и подавно. Слишком многое приходится делать своими руками. Постоянная рубка избушек, лабазов и лабазков для хранения продуктов, кулемок, пастей и прочее. Ты должен уметь сделать нарточку, лыжи и выдолбить из ствола дерева лодку. И даже не в кулемке или ветке (долбленой лодке) дело, а в общей хватке, с которой справляешься с любой задачей — настолько сильна привычка к топору, пиле, пешне, а сам ты собран в один умелый ломоть.

О наставничестве

Все трудовые мужики в Сибири и на Дальнем Востоке сноровисты и рукасты по самому высшему разряду. Но вот беда, подойдешь к такому:

Как железную печку сделать? —

Ответит:

Да тут просто — так вот, так. —

Начнешь уточнять — в ответ:

Да чо ты, не понимаешь?! Эту вот хреновину сюда… —

Соловьев же спокойно, четко, с удовольствием передающего опыт покажет и объяснит, как свернуть эту самую печку. Велит принести железо и заставит тебя самого все делать, в нужных местах помогая и в трудных подбадривая. У него и «кобыла» есть (железный брусок), и киянка, с помощью которых делается самое сложное — загиб по краю листа для будущего замка. Еще и пройдется по «мастерам», которые «пассатижами изгаляются». Страшно, кстати, не любит, когда работают тупым ножом или топором.

Без суеты

Не признает халтуры и спешки, и самое главное в его характере и судьбе — это полное неприятие какой бы то ни было суеты. Будет собираться в тайгу столько времени, сколько надо — день, два, три. При всей наставнической четкости никогда не ставит себе план: скажем, уезжаю двадцатого в 10 утра. Нет, уеду тогда, когда все будет готово, пусть даже, пока собирался, задул трехдневный север и через трехкилометровый Енисей не попасть. Обожду.

Соловьев в солидных летах, ему семьдесят четыре года. При этом и внешне, и по силе не уступает сорокалетним мужикам. Поймал себя на том, что он как был для меня старшим товарищем, превосходящим во всем, так и остался по сей день. Корячили катер по торосам, и я в очередной раз поразился, как он чувствует вес и повадку «корячиваемого» объекта, как понимает, куда подать, и четко собирает свою силу в рывок. А самое главное — я с удовольствием выполнял его команды!

Все по порядку

При этом правило неспешности у него как никогда в силе. Перед пешим походом в дальние избушки может три дня готовиться, копаться вокруг избушки и внутри нее, а потом соберется и прет пять дней с грузом и работой, ночует в палатке, в то время как молодой и спортивный оператор «с Москвы» еле за ним поспевает по снегу, который подваливает с угрожающей силой.

Потом возвращается на базу и снова неспешно занимается таежной текучкой, не забывая каждое утро окатываться ледяной водой. По осени ходит на берег с ведрами и там обливается. А когда похолодает, потемну пойдет в трусах с ведрами на берег, черпанет из грозно парящей речки воды с льдинками и принесет к избушке, поставит, брякнув ручками, и сам постоит рядом, переводя дух. Темно, снег вокруг, звездочки догорают сквозь дымку. А Геннадий Викторович снимет калошки, задубевшие от морозца, да как окатится подряд двумя ведрами, и так мощно, крепко примет его могучий загривок ледяной поток из ведра, что порадуешься за товарища и в очередной раз восхитишься: «Дай Бог тебе здоровья, друга! Ведь и мне ладу прибавилось в это утро. И жить невыносимо охота, и с тобой делить эту жизнь, короткую, яркую и обжигающую, как вода из шугующей речки».

Все по-честному

Обливаться-­то обливается, а снимать на камеру не дал, мол, подумают, что рисуется, выпендривается. Так же, как и не захотел взять в тайгу гитару. Он играет на семиструнке и поет очень выразительно, подрагивающим баритончиком. И чужие песни, и свои собственные. «Давай, возьми гитару, как раз заодно и снимем все, у костра и споешь». Нет. Наотрез: «Дома потом спою». — «А чо не хочешь-­то у избушки?» — «У избушки не буду. Я чо, как турист, что ли, в тайгу не работать пришел, а песенки распевать! Вот дома другое дело — там выходной!»

Охотник-редактор

Геннадий Викторович всегда был прекрасным рассказчиком, балагуром и острословом, очень ценящим хорошую историю. Я еще только изучал законы писательского мастерства, а он с удовольствием читал мои первые стихи и рассказы, давал советы и подсказывал, предлагал вставить тот или иной эпизод. Копался в памяти, как в ящике с запчастями, достанет, протрет: «Посмотри, вот это есть» или «Вот еще что нашел… Подойдет?» Потом несколько лет подряд советовал написать книгу «Непридуманные истории сибирских охотников», куда бы вошла… наша таежная жизнь со всем ее разнообразием и… однообразием. Меня не особо прельщала такая документальная основа, и я продолжал гнуть художественную лыжню, где управлял сюжет. Викторыч ворчал: «Э‑э-­э, ничего вы молодые не понимаете, заставишь меня самому взяться». Я не относился к «угрозе» серьезно, а напрасно, потому что в конце концов Геннадию Викторовичу «это дело надоело», он сам взялся за перо.

О кино

Перед тем как перейти с писательской ипостаси Соловьева, следует сказать о его художественной стороне вообще, которая проявилась еще задолго до появления его первой книги, в далекую пору, когда я задумал снять документальный фильм о промысловой жизни на Енисее. Опыта не было никакого, средства искать я не умел и года два провел в мытарствах: искал, кого бы привлечь и как вообще сдвинуться с мертвой точки. И, конечно же, делился с Геннадием своими планами и сомнениями.

Охотники — люди трудные, со своим кодексом чести, согласно которому выпячиваться перед камерой «не престиж», потому что товарищи не поймут, да и «по-­человечьи» неловко, когда тебя «сымают». И только один человек сказал: «Действуй, Мишка, я помогу». Это был Соловьев, готовый помочь в работе над содержанием, и, что особо ценно, согласившийся сыграть главную роль в фильме. Не ради того, чтобы порисоваться на экране и подпитать самолюбие сладостным довольством от сознания, что тебя «ах, запечатлевают». Нет! И повторю с сотый раз: Соловьев решил участвовать, так как знал, что лучше него никто не расскажет о промысле. И еще одно, «бессомненное»: его творческая натура жаждала выхода.

Охотник-писатель

Натура эта однажды по выходу из тайги принесла мне школьную тетрадку, исписанную неказистым почерком, с помарками, ошибками и нелитературными оборотами. Рассказ назывался «Скотинник», был написан с первого раза и нуждался лишь в косметической правке. Повествовалось в нем об охотнике-­промысловике и медведе-­скотиннике, дерущем коров. В рассказе было прекрасное место, где охотник по имени Федор, под которым без особой маскировки проглядывался сам автор, рубит лабаз для скрадывания медведя. Дело происходит в пойме, где «путнего леса» нет и где лабаз приходится закреплять на талинах (ивовых стволах). Дул очень сильный ветер, когда Федор залез на лабаз, последний «качался от каждого порыва ветра, и, когда стало темно, как в чулане, Федор потерял представление, где земля, где небо. Его качало, как в колыбели, и когда ветер дул в грудь, то клонило спиной к земле… В определенный момент движение замирало и начиналось в обратную сторону, так же долго и мучительно клоня Федора уже к другой точке земли».

Много я читал рукописей авторов, прошедших через семинары и литобъединения, закончивших филфаки и литинститут. И не встречал, чтобы человек с первого раза писал так уверенно, спокойно и с таким художественным знанием дела.

«Непридуманность»

Есть подробности, которые для писателя на вес золота. Их ни за что не придумаешь, а плата за них — годы жизни в деле. У Соловьева есть эпизод, вызывающий у меня восторг. Когда охотник идет по путику, то молит «лишь бы попало!», то есть просит у Тайги, Судьбы, Бога, чтобы в ловушки попали соболя. Когда же на дорогу выходит след росомахи, все меняется противоположным образом: «Лишь бы не попало! Лишь бы ничего не попало! Ведь сожрет, скотина!» И вот эта психологическая подробность мало того, что очаровывает читателя своей подлинностью, но и сразу выносит повествование из любительски-­охотничьего разряда в по-­настоящему литературный.

Дело было в конце века

Мы сдали пушнину и праздновали это важное и долгожданное событие сначала в промхозной конторе, а потом у меня дома, как на самой на тот момент бессемейной, а следовательно подходящей, территории. Сидели хмельно, весело и долго. Соловьев, по своему обыкновению, пил мало и до утра не торчал. Он вообще малопьющий, что не мешает быть ему и компанейским, и внимательным по отношению к товарищам. Вдобавок он умеет настолько солидно и убедительно обставить свое нежелание «намахнуть по стопарю», что у остальных это вызывает не только уважение, но и ощущение собственной слабохарактерности. Впрочем, в тот вечер никто в подобные «мерехлюндии» не впадал и гулянка развивалась мощно и неотвратимо. Но на ее фоне шла еще соловьевская линия, состоявшая в том, что он собирался с утра ехать тропить волков. Волки эти задрали сохатого на Енисейском яру, и тот упал вниз на тракторный след в месте, к которому примерно в это же время подъехали трактористы, возвращавшиеся из другого поселка. Увидев сохатого, еще дрыгающего ногами, они были несказанно рады.

Все это выяснилось как раз на гулянке, куда один из них завалился с посылом, что вы тут, мол, охотники, гулеваните, а волки дерут все живое. Было все это очень давно, и сложно сказать, когда именно Соловьев решил ехать расследовать обстоятельства волчьего разбоя, но картина запомнилась так: поехать вместе с ним Геннадий предлагал еще с вечера, а утром пришел еще раз, уже собранный, нацеленный на дело… Как неохота было вставать после бессонной ночи, собираться и ехать искать каких-­то волков, которые наверняка давным-­давно удрали! При том обстоятельстве, что товарищи-охотники точно на месте и жаждут продолжить гулянку. С такими мыслями я отказался от поездки. А Геннадий уехал — синим таежным утром, когда все еще спали. А спустя двадцать лет написал рассказ «Разбойник или герой» про тот свой далекий день, когда рассказ-­то и начался, и про волка, который никуда не ушел с того места и о котором Геннадий узнал то, что не прочтешь ни в какой книге и не услышишь ни за каким столом, потому что нет ничего дороже своего опыта — ни с чем не сравнимого по яркости, силе переживания и своего собственного преображения от участия в том или ином таежном событии.

Так бывает в жизни

Поленился, распустил себя, а кто-­то синим утром сел на снегоход и прожил важнейший день, который потом вспоминается всю жизнь и о котором этому кому-­то страшно подумать: «А вдруг бы и ты поддался временной слабости и обокрал себя на целый рассказ… ». И это ладно — охотничья история. А сколько подобного происходит с нами каждый день… Не поехал на встречу с читателями, не пошел на встречу со школьниками… Не поехал в Донбасс. Эх…

Дорогой Геннадий Викторович!

Здравия тебе, согласия душевного и лада с окрестным миром, понимания близких и легких снегов. И, конечно, новых рассказов! А самое главное — неиссякаемого и искреннего интереса к жизни, которую ты, как истинно русский человек, никогда не делишь на порции и которая для тебя — единый поток из ледяного ведра нашего бесценного бытия, где ярко и трудно прожитый день естественным путем обращается в рассказ, потому что человеку с сердцем невыносимо жить, не делясь пережитым.